полка. "Накликал, накликал окаянство", - загоревал старшина Шпатор.
- Что у вас здесь творится? - щупая зад, зашипел капитан.
- Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.
- И вы... И вы... позволили?
- А на веру позволения не спрашивают... даже у старшины. Дело это Богово.
- Н-ну знаете! Н-ну знаете!
- Ничего я не знаю, не дано. Пусть молятся. Не мешайте им.
- Я немедленно прекращу это безобразие.
- И сделаешь еще одну глупость. Десяток солдат молятся. Батальон их слышит. Вас вот не слышат. Спят на политзанятиях. А тут вон молитвы какие долгие помнят, оттого помнят, что к добру, к милости молитвы взывают, а у вас - борьба... Вечная борьба. С кем, с чем борьба-то?
Капитан Мельников начал оплывать, на нем, как на взъерошенном петухе, стали оседать и укладываться перья.
- Но в нашей армии нельзя, недопустимо!
- Кто вам это сказал? Где это записано? - подал голос из-за печки Володя Яшкин. Он сидел там как за бровкой окопа в засаде, трофейным складничком перевертывал на печке пластинки картошки.
- Они что, и на фронте будут молиться? - будто не слыша Яшкина, пошел в наступление комиссар.
- Если успеют, - валяя горячую картошку во рту, не унимался Володя Яшкин, - непременно взмолятся. Там раненые Боженьку да маменьку кличут. Но не политрука. И мертвенькие сплошь с крестиками лежат. Перед сражением в партию запишутся, в сраженье же крестик надевают...
- Интересно, где это они их берут? - усмехнулся капитан Мельников.
- Научились в котелках из пуль отливать, из консервных банок вырезать. Коли уж русский солдат умел суп из топора варить...
- То-то воюют с Богом и крестом так здорово, аж до Волги.
- Еще и с непобедимым знаменем красным, со звездой и...
- Неприятностей-то не боитесь? - все строжась, предосте- рег Мельников, не желая больше слушать этих двоих из ума выживших тыловиков. Заменить бы их надо, а некем. Совсем редко в полку появляются люди из кадровой армии - полегли, видно, да в плен угодили.
- Чего их бояться? На передовой, товарищ капитан, одни только неприятности и происходят. - Яшкин поскоблил ножом по печке и снес в рот рыжую картофельную скорлупу, захрустел ею.
- Я не про те неприятности.
- А-а, вон вы на что намекиваете. - Яшкин приподнял кончиком ножа задымившийся пластик картошки. - Есть, есть. И там. На каждого воюющего по два-три воспитателя, так у нас вежливо стукачей называют. В атаку идти некому. Все воспитывают, бдят, судят и как можно дальше от окопов это полезное дело производят.
- Как вы можете? Бывший фронтовик!
- Потому и могу, что уже ничего не страшно после того, что там повидал. Да и под пули опять мне же, потому как вояки вроде вас уже выпрямили линию фронта, дальше некуда выпрямлять.
- Яшкин, прекрати! - зыкнул старшина Шпатор и обратился к Мельникову: - Идите, товарищ капитан. Ступайте любить Родину и народ в своем кабинете. Здесь вы сегодня не к месту... Идите, идите. Мы вас не видели, вы нас не слышали. С Богом, с Богом!..
"Ему бы на фронт, к людям, пообтесался бы, щей окопных похлебать, землю помесить да покопать. Сколько же он голов позамутит, сколько слов попусту изведет", - думали старшина Шпатор и старший сержант Яшкин. И маялись они душевно, не себя, не ребят в казарме жалеючи, а капитана Мельникова, который столько еще пустопорожней работы сделает, веря, может, и не веря в слово свое, в передовое учение, зовущее в борьбу, в сражение, считая слово важнее любого сражения.
В дежурке все рокотал, все жаловался голос Коли Рындина, и единым вздохом, нараспев повторяли и повторяли за ним складные молитвы единоверцы:
- Боже милостивый! Боже правый! Научи нас страдать, надеяться и прощать врагам нашим...
"Да-а, эти, пожалуй,
