возле окна тоже проснулась, вытерла тыльной стороной ладони губы, подобрала волосы, надвинула на глаза уголок серенькой косынки и отвернулась, прислонившись лбом к стеклу.
- Ну, че? - свесившись с полки, приставал к ней исколотый по груди, по рукам, "исписанный" по морде бритвой "маршал".- Че снилось-то? Кавалер? Жених? Щупал, небось, стишки на ухо шептал? "Напрасны ваши совершенства, их вовсе не достоин я". И выходит, что? Выходит, что создан он для блаженства? Езданул чемоданчик и лататы! Гага-га-а! А ты и жопу расквасила... щастье так близко, так возможно...
- Отстань от человека! Отстань! - сказала пожилая женщина, остерегавшая семейство.- Ей и без того тошнее тошного... И дети тут. Оне от немцев сраму навидались и наслушались, самолучшего, привозного... Тихона разбужу - он тя скоренько уймет! Вылетишь в окно, што воробей!
- Да я... Да...
- Тихо, маршал, тихо! Спертая паровая и половая сила перед тобой. Гляди на детей и учитывай свои возможности...
- Бабуль, а, бабуль, скоко твоему-то?
- Скоко-скоко? Зачем тебе? Ну, тридцать восемь Тихону.
- И уже четверо?
- Не четверо, а пятеро. Один в вакуацию с пионерлагерем попал. И где он счас, родимой? Найдем ли? - засморкалась женщина,- да двоих малюток еще схоронили под немцем...
- Во-от эт-то да-а-а! Во-от эт-то рабо-о-отник!
- И работник! И заботник! Не вам, прощелыгам, чета! Опора державе, надежа народу.
Тем временем поезд остановился на какой-то дымной и мрачной станции. К нему со всех сторон, будто на приступ, ринулись торговки и опять забегали вдоль поезда, от окна к окну, закричали, забренчали котелками пассажиры.
"Маршал" и "мой генерал", опустив в котелке деньги за окно, подняли в обмен лепешку, сорящую отрубями, вареную горячую картоху, огурцы, помидоры, полную пилотку груш и яблок.
- Во дерут, с-суки! Во дерут! Пользуются, что с вагона выйтить нельзя...- лаялся "маршал", а "мой генерал" в это время рядился: - Не-э, не-э. Ты сперва дай попробовать. Не-э, так не пойдет! Нам уж продали разок водичку! Больше не наякорите! Давай-давай!
В аптечном, грязном пузырьке, подобранном, должно быть, под ногами, подана "проба". Ее понюхали, лизнули по очереди "маршал" и "мой генерал", инвалиду-соседу, видать, старому специалисту по напиткам, дали лизнуть.
- Да вроде бы ниче, не особо разбавлена.
- За двести, барыга! Даю двести.
- Ни-и,- раздалось из-за окна.- За двисти покупай у другом мести! В нас дровы дороже...
- Да вы ж уголь тырите!
- За вуголя стреляють.
- Н-ну, падла! Ну двести с полтиной! Ну триста, падла! Нету больше! Ну... С кого дерешь-то? С фронтовиков-страдальцев, а? Ну, ни стыда, ни совести! А ну, кореш, высунь ногу в окно! Да не ту, не ту! Деревянную! Во, с кого ты дерешь! Во кого ты, вонючка, терзаешь своей спикуляцией...
Бутылка, прихваченная грязным бинтом за горло, взметнулась на деревяшке вверх. "Маршал" поймал ее, будто рыбину, прижал к груди: "Оп-ппа-а-а!" - и, погладив трепетной ладонью, поцеловал в донышко.
- М-мух, родимая! М-мух, погубительница рода человеческого! - и заблажил с подтрясом: "А без дених жи-ысь плах-хая, не годицца н-никуды-ы-ы-ы!.."
...Жизнь в купе шла своим чередом, точнее, не шла, ехала. Люди встряхивались, приводили себя в порядок. Наверху пили, веселились, внизу деловитая женщина, намочив из бутылки тряпицу, обтерла лица ребятишек, свое лицо тоже утерла, из той же бутылки маленько
