но сдержался.
- Мотри, не вздумай на бону лезти, на бревнах вертеться. Утонешь - домой не являйся!
- И утону! И буду к тебе ночью утопленником являться! Ы-ы-ы! - оскалился я и попер на бабушку. Она аж отшатнулась от меня, потом смазала мне по затылку и ушла домой, на ходу ругаясь:
- Я ить смотрю, смотрю...
После возникновения колхоза имени товарища Щетинкина оставшиеся без молока, хлеба и мяса члены новой артели и единоличники села Овсянки постановили на собрании кормить ребятишек при школе, сбили столы из теса, снятого с крыши пустующего кулацкого дома, скамьи из заплота двора того же дома, собрали по селу ложки, кружки, чашки, назначили поварихой Василису Вахромеевну, из-за припадков негодную к работе на пашне и покосе, и она со своими девчонками пилила тут и колола дрова, мыла посуду и полы, скоблила столы и кормила нас, как помнится мне, не очень чтоб сытно, однако жить можно было.
Главное - тогда я узнал слова "обшэственно питанье", попривык к шумному ребячьему коллективу и выучил наставленья типа: "Когда я ем, то глух и нем", которые где-то услышала старшая дочь Василисы Вахромеевны, Зойка. Была она в мать статна, красива и строга. Нам доставляло радость слушаться Зойку и повторять за нею хорошие слова - худых-то мы уже наслушались и запомнили дополна.
Однажды нам дали в чашках горячие щи, по одной котлете и по кусочку хлеба. От ребят в тот день по "куфне" дежурил Микешка, сын колдуньи Тришихи. Шубы на нем уже не было, подстрижен Микешка под гребень, и от этого волосья его тыкучие торчали во все стороны, и вся голова была, что осенний репей. На Микешке хоть и мятая, зато с галстуком, с пионерским, рубаха.
- Лопай, как свое! - оскалил клык в рассеченной губе Микешка, поставив передо мной чашку. - Мясо в супе и котлета - из Пеструхи!..
- Ка-ак? Из какой Пеструхи?
- Из вашей! Она не хотела доиться, оказывала сопротивле- ние властям, легалась - ее и пустили на котлеты...
Не помню, как я выскочил из-за "обшэственного" стола и с ревом ринулся домой, к бабушке. Она прижала мое мокрое лицо к животу, гладила меня по голове.
- Ну вот ревешь... А сам говорил, зарежу и съем...
- Дак я же понарошке-е-э-э.
- И оне: Ганька Болтухин, Шимка Вершков, Танька наша, да и все горлопаны - тоже понарошке, согнали скотину в одну кучу, думали, вокруг нее плясать да речи говорить будут, а коровы имя молока за это... Не-эт, не зря говорено: хозяйство вести - не штанами трясти. Вокруг скотины не токо напляшешь- ся, но и напашешься, и наплачешься... Корова на дворе - харч на столе, да у ей, у коровы-то, молоко на языке, ее поить-кормить надобно, да штоб с руки, с ласковой, да штоб обиходно, штоб пастух не каторжанец, штоб сена зелены, солома ворохлива... 0-хо-хо! ЧЕ будет? ЧЕ будет? Может, ты ошибился? Может, не нашу Пеструху?..
- На-ашу-у. Я шкуру видел.
- Ладно, ладно, не реви. Большой уж. Скотину грех оплаки- вать. Человеки ею взрастают, но ее же и съедают. Чисто волки свою матку аль отца... И нечево нюнить...
- Да как же это, ба-аб-а?
- А так вот. Поживешь - поймешь. Вся жизнь така.
- Я не хочу-у.
- ЧЕ не хочешь-то?
- Жи-ыть так.
- А куда ж от ее, от жизни, денешься, батюшко? Никуда не денешься. И реветь нечево. Ишшо нареве-ошься, побереги слезы-то. Пригодятся...
Тогда, после ссоры с бабушкой из-за Пеструхи, просидел я всю ночь на яру, почти до утра. Закинул удочку и сидел недвижно. О