бабушка по юбке и наваливалась на меня: - Хватай еду-то, хватай! Живьем заглатывай! Не успеешь набегаться! - и уже вдогонку: - До ночи носись! Башку сломи!..
Я уже не слышал бабушку. Мыслями был уже далеко от нее, все наказы сразу за воротами вылетали из моей головы, потому что внутри занималось, распаляло меня чувство схватки, и в то же время не покидала рассудительность перед дележкой: могуг одной матке слабаки попасть, другой - наоборот, тогда до ночи не отголишься. Матке полагалось не только беспромашно лупить по мячу, но и быть хватким, изворотливым, дальновидным, даже суеверным.
Мне, например, всегда везло, если в дележке первым в мою команду попадал Колька Демченко, и потому творились козни, чтоб мне его точнее отгадать. Верный соратник по игре, он всегда шел мне навстречу, хотя первое время, пока я не избегал одышку, со мной рисково было связываться. Творя намек, Колька ковырял пальцем в носу, чесал пятку, подбрасывал складник, втыкал его небрежно острием в землю либо задирал голову в небо.
"Бобра серого или носоря белого?" "Волка кусучего или зайца бегучего?", "Летчика с ероплана или с парохода капитана?". Ну и безотказную "Бочку с салом или казака с кинжалом"? Были загады и помудрей: "Свинка - золотая щетинка", "Иван-болван молоко болтал, да не выболтал", "Меч-кладенец - калена стрела, копье булатное, мурзамецкое!.." Что это за копье такое "мурзамецкое", ни сном ни духом никто не ведал, но и оно шло в оборот.
Часто противная сторона пресекала козни и с позором отправляла ловкачей делиться по второму разу, но снова и снова плелись заговоры, устраивались ловушки, фокусы и, бывало, ох бывало, канитель с дележкой растягивалась до свалки, команды разбегались, матка, схлопотав шишку на голову или фонарь под глаз, со своедельной, личной лаптой уныло топал в свое подворье, где его впрягали в работу - полоть огород, чистить в стайке, пилить дрова, носить воду.
Еще везло мне в игре, когда за горой солнце закатывалось в тучу и восходило не из тучи; когда корова наша Пеструха первой откликалась на голос березовой пастушьей дуды; когда в печи головешки не оставались; когда дед Илья во дворе был и провожал меня взглядом; когда дядя Левонтий напивался, но не впадал в кураж, не диковал. Словом, много у меня было разных примет и причуд. Вызнав об этом, бабушка подняла меня на смех:
- Колдун у нас, девки! Свой, домодельный! И Тришиху перетопчет! Ты бы хоть денег наколдовал баушке...
Подружки ее - сударушки - туда же:
- То, я гляжу, все он у тебя чЕ-то нюхат, потом голову задират...
- Это он приколдовыват!
- Да ну?! ЧЕ приколдовыват-то?
- А штабы всех обыграть!
- Ак в небо-то зачем глядит?
- У его там свой антирес! Как там все по его расставлено: звезды, солнце, месяц - дак он всех и обчистит!
- ЧЕ деетца-а-а! - поражались старушки. - Вот дак век наступил! Парнишшонка парнишшонкой, но уж с нечистой силой знатца!
- Учена голова! - подводила итог бабушка, и я взъерошенно налетал на нее;
- ЧЕ боташ-то? ЧЕ боташ?!
- Ты на ково, на ково с кулаком-то? На баушку родну? Спасибо! Вот спасибо!
- А чЕ дразнисся? Я в школе учусь! Нет никакого колдовства! Никакой нечистой силы!
- А чЕ есь-то?
- Смрад! Суеверья! Поповские клику... клюку... шество...
- ЧЕ-о?
- Клюкушество. Так учитель сказывал.
- Вот чему учат в школе-то! Вот! Церкву заперли, басловенья Божьего лишился люд, дичат помаленьку...
