сукиного сына Брыкина судить и в штрафную его определить, но
за что? На всякий случай упрятали раздолбая в отдельную хату, назвав ее
гауптвахтой. Спит на соломе Брыкин, сало жрет и яблоки, а что начальник его
умолк навсегда, так ему на это наплевать.
Нет, не наплевать. Подошел вон ко гробу, рукавом заутирался:
-- Эх, товарищ полковник, товарищ полковник! Что ты натвори-ы-ыл? Зачем
ты за руль ся-ал? Скоко я те говорил-наказывал: не твое это дело -- баранка,
не твое-о-о... Твое дело -- пламенно слово людям нести, сердца имя
зажигать...
"Во, художник, -- удивленно покрутил головой Щусь. -- Во, артист!" и
покосился на полковника Бескапустина, который топтался рядом. Начинался
митинг. Командиру полка предстояло выступать, но что говорить -- он
придумать не мог, вот и тужился, будто на горшке.
-- А ведь есть тама что-то! -- толкнул полковник локтем в бок Щуся и
воздел набухшие очи в небо. -- Наказывает Он время от времени срамцов и
грешников. -- И слишком уж внимательно, слишком пристально поглядел на Щуся.
-- А ты что, в этом сомневался? -- подавляя занимающееся смятение,
поспешно отозвался Щусь, слишком хорошо он знал своего командира полка, так
он делает заход издали, ждет, что дальше последует.
-- Да не то, чтобы сомневался... ох-хо-хо-о-о-о! Узнать бы вот, успел
он, этот художник, -- он кивнул в сторону покойника, -- написать туды, --
полковник опять возвел очи вверх, -- или не успел?
-- Не успел.
-- А ты откуда знаешь? -- воззрился на Щуся полковник, и что-то
настораживающее все яснее проступало во взгляде комполка.
-- А все оттуда же! -- кивнул головой вверх Щусь, стараясь удержаться в
полушутливом тоне, но внутри уже что-то сместилось, и тревога подступила
плотнее. -- Авдей Кондратьевич отвернулся, посопел почти пустой трубкой и
внезапно, резко повернувшись, в упор глядя на капитана, покачал головой:
-- Мо-ло-дец! Экой ты молодец! Ай-я-а-ая! Ай-я-я-а-ай! А ты обо мне, о
товарищах своих подумал? Об своей, наконец, седеющей, но нисколько не
умнеющей голове подумал? Об детях своих и наших? Ты че, досе не понял, где
живешь? С кем бедуешь? До чего же эдак-то можно докатиться?..-- Авдей
Кондратьевич не успел докончить разговор, его затребовали на трибуну, и,
напрягаясь голосом, с надлежащим скорбным надрывом он начал речь:
-- Перестало биться сердце пламенного борца за передовые идеи, верного
сына партии, самозабвенного служителя советскому народу,-- полковник
удивился подвернувшемуся проникновенному слову и не без удовлетворения,
раздельно повторил, -- самозабвенного, -- и освобожденно, всей грудью
выдохнул: -- Прощай, дорогой товарищ!..
"Так тебе, старому хрену, и надо! Не хитри!" -- хмурясь, усмехнулся
Щусь. А когда полковник снова возник рядом и начал набивать трубку, все не
желая или не умея сойти со взятого им язвительного тона, сказал:
-- Эк ты возлюбил покойного-то. Недавно, совсем недавно, помнится,
говном его называл.
Авдей Кондратьевич смолил трубку и вытирал лоб платком, напряжение
умственное от речи вогнало его в испарину.
-- Некоторым людям, -- не сразу ответил он, засовывая в карман сырую
тряпицу, -- беды народные, горе, слезы ниче не значат, имя свой норов
соблюсти и потешить гордыню превыше всего... -- и, покачав головой, добавил:
-- Израненный мужик уж вроде, а где уму быть -- все еще синенько... --
плюнув Щусю под ноги, Авдей Кондратьевич, тяжело ступая, ушел с похорон.
Брыкин стоял у изголовья гроба, хлюпал уже распухшими от слез глазами;
рукав, которым он утирался, потемнел от мокра. Как понесли под скорбные
звуки оркестра гроб к машине, кузов которой был украшен красным полотном,
чтоб доставить покойного на берег, поместить на ветровой круче, Брыкин
первый подставился под изголовье гроба плечом и во время похорон помогал
делать погребальное дело толково, со все той же, душу пронзающей, горькой
скорбью.
Над рекой вырос холм с ворохом венков и цветов, вознесся временный,
пока еще деревянный, обелиск с золотом писанными на нем словами, теми
самыми, которые произносились на траурном митинге,
