показала Нелька на Булдакова.
-- А перегруз? Опять перетонете. Это ж Леха Булдаков, в ем весу
центнер...
-- В нем одна душа осталась, она весу не имеет.
-- Леху, сибирякам... рядом кидай, брат брату, -- подал слабый голос из
лодки Талгат, -- не абидам...
-- Так тому и быть.
Отплыли тихо. На греби угодили ребята умелые -- работают веслами
размеренно, стрельбы прицельной, слава Богу, нет. Доплыли до левого берега
благополучно, но застряли на мели, и навстречу к лодке шало, в обуви и
одежде метнулась Фая.
-- Ты еще застудись, дура! -- рявкнула Нелька и, конечно же, добавила
кое-что покрепче, тоже, между прочим, вылезши в воду во всем, но что была
одета, обута. Волоком тащили лодку. Фая ужималась в себе, ведая, как подруга
ее верная, смертная подруга, напьется с мужиками, впадет в истерику. Пережив
крайнее напряжение, смертельную опасность, горькую обиду, Нелька делалась
невыносимой -- жестокой, и на ней, на Фае, на покорной подруге, сносила зло,
отводила душу. Но кто-то же должен терпеть и Нелькин характер, кто-то же
должен и ее бунт сносить. Она-то ведь терпела тоску, обиду, бабьи хвори.
Люди об ее слабостях и болях знать не знают, зато Фае хорошо и подробно все
о своей подруге известно, или, уж точнее сказать, о родной сестре, а сестер
не выбирают, сестер Бог посылает, сестер полагается жалеть, беречь и любить.
Ополудни вверх по реке километрах в десяти от Великокриницкого, почти
уже не действующего плацдарма началась артподготовка. Снова небо
содрогнулось от слитного все нарастающего гула, горизонт затянуло тучами
дыма, начали наползать на реку клубящимся роем самолеты, разбрызгива- ющие
вокруг себя огни, спускающие сверху клубки бомб. Качало землю, бултыхало
реку, смешивало день с ночью.
Советское командование еще раз, который уж, не перехитрив противника,
начинало новое наступление с учетом прежних стратегических ошибок. Переправа
через реку на сей раз совершалась не ночью и не горсткой сил. Наносился
мощный удар. И снова рвало берег взрывами, снова било, поднимало в воздух,
трепало, разбрасывало, обращало в прах и пыль родимую землицу. С землей
давно уже люди обращались так, будто не даровалась она Создателем как
награда для жизни и свершения на ней добрых дел, но презренно швырялась
человеку под ноги для того, чтоб он распинал ее, как распоследнюю лахудру,
чтобы, выдохшись, опаскудившись, оголодав, опять и опять припадал он лицом и
грудью к ней, зарывался в нее -- для спасения иль вечного успокоения.
За крутым мысом реки, на котором каким-то чудом уцелел судоходный знак,
отделялась от реки громада из дыма и огня. Нижний, самый толстый слой этой
огнедышащей преисподни клонило к реке, всасывало берегами в русло, тащило
вниз по течению. Река почти невозмутимо, лишь помутнев слегка возле берегов,
лишь на минуту покрываясь взбитой рябью, катила и катила глубокую воду в
назначенное ей место, в море, отражая в себе ветлы верболаза, яры с дырами
ласточкиных гнезд, деревушки, рассыпавшиеся и замершие в ожидании своей
судьбы по склонам берегов. Кружило копешку сена, неизвестно откуда взявшуюся
и в воду угодившую, подбрасывая, будто поплавки, тащило деревянные ящики
из-под снарядов, телегу с расщепленным высоко взнятым дышлом, какой-то кузов
или огромный сундук, чью-то шапку, похожую на сбитую птицу, чей-то бушлат,
скоро поплыла густо щепа, чурки, сдобно белеющие спилыши деревянных торцов
-- на реке под огнем начиналось возведение переправы. Развертывалась не
просто боевая операция, не просто переправа военных сил через водную
преграду, там начиналось то, что в газетах назовут битвой за реку.
"Сколько же ты взяла и возьмешь еще людей?" -- почти враждебно глядя на
реку, будто была она одушевленным, но бесчувственным существом, думал Щусь.
Весь народ, способный двигаться, повылазил из окопов, блиндажей, береговых
нор, и поскольку ничего за мысом, кроме тучи дыма, не было видно, сидельцы
Великокриницкого плацдарма задирали головы и смотрели, как выше тучи
опрастываются по-большому самолеты, искрами мелькая в голубых прорехах неба
меж зенитными разрывами, все гуще и гуще заполняющими небесное
