кружилась
голова, больно рубило в груди. -- Где?
-- Шестаков-то, что ли? Там! -- Наудалую, не поймешь, указал или
отмахнулся Шорохов.
-- Зачем он туда? -- все еще не продышавшись, спросил Понайотов. -- Там
нет нашей связи. Там ваша связь... В батальон. -- Понайотов разом умолк,
поняв, в чем дело, и, растерянно глядя из черной бороды на Шорохова,
сбивчиво, почти плача, лепетал: -- И вы?.. И вы?.. Бросили?!
-- А че мне, ташшыть, да? Подохнуть, да? Нас обоих на тот свет
проводили бы, а дежурить кому? У телефона кому?
-- Вы хоть перевязали его?
-- Чем я перевяжу? Своим пакетом, да? Да и не требуется ему уже
перевязка.
-- А ну! -- сверкнув глазами из смоляной бороды, зарычал Понайотов.-- А
ну, выходи сюда!..
-- Че вылазить-то? Че вылазить-то? Ты мною не командуй! У меня своих
командиров, что вшей в кальсонах... -- выбираясь однако из ровика, нудил
Шорохов и, не дожидаясь распоряжений, позвал Сашку-санинструктора: -- Айда,
покажу. Сам-то я туда не полезу. Издаля покажу.
-- Это я, -- подал голос Сашка-санинструктор, зная, что для раненого
важнее всего знать, что он не брошен, не один, по возможности меньше врать,
обрисовывая его состояние, -- ложь раненые чувствуют обостренно и, хотя
многие пытаются верить в нее, однако же и боятся этой лжи -- раз обманывают,
значит, плохи дела. Санинструктор почти не обманывал, говоря, что от этой
бздехалки -- батальонного миномета -- больше пакости, чем убоя.
Санинструктор сходил в Черевинку -- она в самом деле была рядом, за
поворотом, принес воды, влил несколько глотков в рот раненого. Раненый
шевелил губами, трудно глотал воду. Санинструктор обтер лицо раненого
водичкой, перевязал, привел его в порядок, насколько возможно привести в
порядок раненого человека в этих вот условиях, и решил быть возле Шестакова
до тех пор, пока капитан Понайотов не добьется, чтобы и других раненых
переправили за реку. Щусь орет-надрывается, пистолетом трясет, чтоб раненых
взяли.
-- Кого еще? -- шевельнул губами Лешка.
-- Талгата.
-- А дед? Деда как?
-- Дед никак. -- Сашка помолчал, поник. -- И Булдаков из боя не
вернулся.
-- Гриша... Гриша Хохлак?
-- Гриша?! -- обрадовался санинструктор. -- С Гришей порядок. Рана у
него открылась. Нелька его снова в госпиталь погнала.
-- Хо-ро-оо-шо, -- прошелестел губами Шестаков. -- Пи-ыть, пи-ыть...
Вечером Шестакова вытащили из оврага, занесли в блиндаж полковника
Бескапустина. Голова и лицо Лешки были сплошь забинтованы, бинты пугающе
белели в чуть освещенном блиндаже. Медленное дыхание его едва касалось
реденькой, слабо вьющейся растительности над губой. Щусь, вызванный на
летучку в штаб полка, отвернул плащ-палатку, взглянул на окровавленные
бинты, которыми было обмотано лицо Лешки, покрутил головой, подавляя громкий
вздох. "Это я, тезка, Щусь, комбат. Как ты, дорогой?" -- прокричал он будто
глухому.
Лешка что-то силился сказать. Щусь встал на колени, подставил ухо к
жарко дышащему ртом раненому:
-- Живы будем -- не помрем...
Свирепствовал полковник Бескапустин, взывая о милости к левому берегу,
кого-то вежливо и настойчиво убеждал Понайотов, не выдержал с переднего края
прорвавшийся Щусь, затребовал к телефону доступного ему начальника, Нельку
Зыкову.
-- Эй, ты, действующая медсила! Нелька! -- со свистом дыша, сквозь
зубы, задушенно говорил он. -- Если Талгата и Шестакова не возьмете,
сволочью мне быть, кто мне первый попадется под руку из вашей конторы --
застрелю!
-- Стреляло какой! -- огрызнулась Нелька.-- Ты как переправился, так
реки и не видал, что на ней делается, не знаешь!..
-- Я те сказал!
-- Сказал, сказал...
Нелька все-таки продралась на правый, на гибельный берег. Суровая, в
суровую робу одетая, самой же ею придуманную, -- война научила Нельку не
только биться за свое женское достоинство, не только раненых спасать, но и
себя обихаживать в полевых условиях, да попутно и ребенка своего -- сестру
ли -- Фаю сохранять. Фая шила на себя и на Нелю, не очень изящно, зато
ладно, к обстановке подходяще. Сама Фая ходила
