-- на ходу снимая робу с просоленного потом, крошкой коры и пылью
опилок забитого тела, аа-а-ах ты, переа-а-ахты! Поостыв, покурив,
словом-другим перекинувшись с друзьями-матросами, оставляя мокрые следы в
коридоре, с закинутым на плечо полотенцем -- в душ, под струйки теплые,
щекочущие, мыльцем на вехте в пену взбитом, пройтись по всем закоулкам.
Какое торжество, какой воскрешающий праздник телу! Затем, нежась, поваляться
на скользкой скамейке, как бы балуясь, забыться в краткой дреме и с осевшей
в кости усталостью волокчись в свою чистенькую служебную каюту, в чистую
постель, даже не пугая растопыренной ладонью, нечаянно гребущейся в затень
юбки, девок, заблудившихся в недрах судна и совсем случайно угодивших на
служебную половину парохода -- не было сил на эту забаву.
Еда, девки, танцы на палубе, нехитрые забавы -- все потом. А пока сон
под шум машины, под бухающие по воде возле уха плицы, под свежий ветерок с
Енисея, залетающий в открытую дыру иллюминатора, под певучий гудок "Марии",
разносящийся по крутым берегам Енисея, улетающий за хребты и горы аж в самое
небо, к ангелам.
Он со стоном перевернулся со спины на живот, все в нем захрустело,
захлюпало. Внутри разъединенно, хватками работало, точнее, пыталось работать
сердце, толкалось в грудь. И так вот, то впадая в забытье и недвижимость, то
чуть ощущая себя, ничего вокруг не видя и не понимая, он полз, зачем-то
волоча за собой горстью схваченную плащ-палатку. Врожденным чувством или
наитием природы он угадывал, что ползет, движется по сухому стоку оврага
вниз, а все стоки здесь ведут к реке. На реке же его ждет дед Финифатьев, он
обещал ему помочь...
Дед уже приходил на зов Булдакова, ругался в траншее, кричал, что Бог
не дал ему роженого брата, так вот он его на войне сам нашел, ботинки
подобрал -- и объяснилось ему все: из-за них, из-за клятых ботинок Олеха в
передрягу попал, хватанул теми ботинками дед во врагов, затем гранату,
вывалившуюся из булдаковского кармана, туда же метнул -- хрястнул взрыв, и
заорал Щусь: "Чего ты, старый хрен, тут делаешь? Чего тебе на месте не
сидится? Ты же раненый, вот и жди переправу..." -- "А Олеха как?" --
спрашивал капитана Финифатьев. "Как, как? -- затруднился капитан. -- Он к
Богу отправился, Богу хорошие люди, тем более отчаянные бойцы, во как
нужны!". "Ему ангелы нужны, а не бойцы. Олеха же не уродился ангелом, он --
бес, правда, бес очень душевной, его агромадного сердца на всех хватит,
последнюю рубаху с себя отдаст..." Щуся куда-то унесло. Немцы по траншее
зашебутились. Финифатьев винтовку Булдакова схватил. "Я, Олеха, хоть и
бздиловат, как ты говоришь, но к тебе врага не допущу и сам, ешли шчо, пулю
в лоб -- мне в плен нельзя, я ж партейнай..."
Унесло куда-то и Финифатьева. Он его звал, звал, вроде вот где-то рядом
друг сердечный, но сыпучий, круглый его говорок едва слышен. "А-а-а, --
догадывается Булдаков, -- он же в норке, дед-то, в земле, из земли и слышно
глухо. Де-э-э-эд! Де-э-э-ээд!" -- склеившимися от крови губами звал
Булдаков. Финифатьев все отбегал, отбегал, куда-то звал, манил друга своего,
брата нероженого... "А-а, -- догадывается Булдаков,-- он же раненый, ему
меня не утащить, он от природы запердыш, а тут эвон какое туловище
выдурело!.. Вот и зовет он, вот и манит, -- хи-ытрый дед, ох, хитрый!.."
Булдаков выбился к реке, уперся в воду руками, пощупал недоверчиво и
уронил в нее лицо, и, если бы мог видеть, обнаружил бы, как красно клубится
вокруг его головы вода, вымывая с губ, изо рта, из ноздрей, из ушей кровь, с
бурой коростой сросшихся волос, которые так же, как и ногти, росли на
плацдарме не по дням, а по часам -- питанье им шло обильно: земля, пыль,
пот. Горячая плита, по которой полз раненый, слепо натыкаясь на комки глины,
скосы, вымоины, камни, горячая плита под ним постепенно остывала. Он
перестал звать деда, лакал воду распухшим языком и все бодался и бодался с
рекою, катая в ней свою голову, будто грязную брюкву с грязной ботвой. Когда
он приподнялся, из хрустнувшего его тела, из нутра его дрожащего потекла по
губам горячая, соленая кровь, он понял по
