стискиваясь в себе, немец
надеялся на Бога и на чудо: может, русский пройдет мимо и не заметит его,
пожалеет, может, Гольбах с Куземпелем, ведущие огонь из пулемета рядом, за
поворотом траншеи, почувствуют неладное. И зачтется же, наконец, когда-то
перед Богом все добро, какое он сделал в своей жизни по силам своим и
возможностям... Мало, правда, очень мало тех возможностей отпускал ему
Господь, но он старался, старался изо всех сил. Уроженец маленького
аккуратненького городка Дайсбурга, с восьми лет он уже прислуживал
знаменитому местному доктору Грассу, следил за лошадьми: поил, питал, чистил
лошадей доктора, убирал навоз. Ему разрешалось в сумке уносить тот навоз в
цветник, разбитый возле маленького, из старых шпал и досок слепленного
домика, который прежде был сторожевой, служебной будкой на железнодорожной
линии, и отец его, смирный, блеклый человек по фамилии Лемке возле той будки
зачах и умер в сорок пять лет, оставив жене такого же, как он, еще в утробе
заморенного мальчика.
Цветничок, выложенный из кирпича возле будки, был дополнительным
источником доходов к казенной пенсии за отца -- местная владелица цветочного
магазина охотно брала на продажу особо удавшиеся, бархатно-синие, почти
черные, со светящимися в середине угольками анютины глазки -- скупые немцы
охотно их покупали на святые праздники, в поминальные дни для украшения
могил и потому, что стоили цветы недорого, и потому, что подолгу могли
стоять в воде, не увядая.
Доктор Грасс был не просто знаменитый на всю Германию филантроп, он
являлся еще и набожным человеком, думающим о бедных. Он помог жене покойного
Лемке пристроить бедного, старательного мальчика в пристойную воскресную
школу для сирот и, когда мальчик, пусть и с трудом, выучился читать, писать
и считать, сдал его на службу санитаром, сначала к себе в клинику, затем,
когда ситуация в стране изменилась в лучшую сторону, определил его на курсы
военных санитаров.
Одевши форму, получив достаточное питание в военном училище какого-то
уж совсем распоследнего разряда, Лемке воспарил, вознесся в себе, познав
целенаправленную, нужную родине жизнь, имея такую благородную цель --
помогать воинам обожаемого фюрера всем, чем только мог он помогать, даже
жизнь отдать за родину, за фюрера, если потребуется, готов был Лемке.
На фронт он прибыл полный ощущения радостных побед и радужных надежд на
будущее, прибыл во главе санитарной команды, состоящей из пяти человек: он
-- уже имеющий скромные лычки на погонах, и четверо крепких ребят санитаров.
Уже в начале войны, в сражении под Смоленском, Лемке уяснил, что
обещанной легкой прогулки по России не получится, а радужные надежды угасли
оттого, что работы было не продохнуть, потоки раненых убавляли в сердце
звуки победного энтузиазма, да и команда его наполовину убыла: два наиболее
активных и толковых санитара убыли из строя, осталась пара баварских
увальней, отлынивающих от работы, жрущих напропалую шнапс, стреляющих кур по
российским дворам, насильно принуждающих беззащитных женщин к сожительству
и, что самое ужасное, обшаривающих трупы не только русских командиров, но и
своих собратьев по войне.
Эти пьяницы и мародеры в грош не ставили своего начальника, вышучивали
его, особо выделяя пикантную тему, мол, ефрейтор не имеет дела с женщинами
не потому, что трус, не потому, что верующий, а потому, что ничего не может
с ними путного сотворить, все у него еще в детстве засохло и отпало.
Унижение -- вот главное чувство, которое он познал с детства и которое
всегда его угнетало, обезоруживало перед грубой силой. Воспрянув духом на
войне, в неудержимом, все сметающем походе, Лемке, однако, раньше других
самоуверенных людей почувствовал сбои в гремящей походной машине, война хотя
и была все еще победительно-грозной, тащила за собой хвост, сильно
измазанный кровью и преступлениями. Положим, войн без этого не бывает, но
зачем же такая жестокость, такой разгул ненависти и низменных страстей? Они
же все-таки из древней, пусть вечно воюющей, но в Бога верящей культурной
страны. Они же все-таки не одних фридрихов и гитлеров на свет
