телогрейке,
который, прихрамывая, должно быть, ранен в ногу, бросками шел к
вздрагивающему огнем в окопе немцев пулемету.
Забирая чуть правее, к ложбинке, парень падал, неторопливо целился,
делал выстрел. Но там, у противника, видать, тоже сидели опытные вояки, и не
просто сидели, но работали, работали. Если подарок от Иванов прилетел,
пулемет смолкал, значит, пулеметчик оседал на дно ячейки, старательно, во
весь профиль выкопанной, в это время, в миг краткий, парень делал
стремительный бросок к цели. И по тому, что он не разбрасывался, не
суетился, выбрав одну цель, к ней и устремлялся, угадывался в нем бывалый
вояка. Один раз он все же угодил куда надо из винтовки. Пулемет вздрогнул, с
рыльца его опал красный лепесток, дымок потек вверх из дула пулемета. Видно,
не напрасно говорится: народ любит гриба белого, а командир -- солдата
смелого.
-- Ах, молодец! Ах, молодец! -- хвалил парня полковник Бескапустин и
загадал себе: если этот его солдат дойдет и уничтожит хорошо поставленный
пулемет -- будет всеобщая удача.
С Булдаковым и его срядой маялись сперва родители, затем все старшины
рот, какие встречались на его боевом пути. У него, как уже известно, сорок
седьмой размер обуви. Самый же крайний, как и в запасном полку, присылали на
фронт сорок третий. Радый такому обстоятельству, Булдаков так же, как и в
бердском доходном полку, швырял чуть не в морду старшине новые ботинки: "Сам
носи!" -- забирался на нары, да еще и требовал, чтобы пищу ему доставляли
непременно в горячем виде.
Потрясенный такой наглой и неуязвимой симуляцией, старшина резервной
роты, что стояла на Саратовщине, достал лоскут сыромятины, из нее по
индивидуальному заказу сшили мокроступы, пытались выдворить на боевые
занятия отпетого симулянта, к тому же припадочного: "У бар бороды не
бывает", -- рычал симулянт и падал на пол. Мокроступы не вязались с боевым
обликом советского воина, раздражали командиров, те гнали Булдакова вон из
строя, подальше с глаз, чего вояке и надо было.
Он шлялся по опустелым подворьям выселенных немцев, находил вино,
жратву и пил бы, гулял бы, но в нем оказались устойчивыми советские,
коллективные наклонности -- непременно угостить товарищей. "Ну-у, хрукт мне
достался!" -- мотал головой старшина роты Бикбулатов, по национальности
башкирин.
Первый раз, завидев бойца с совершенно наглой, самоуверенной мордой, в
немыслимо шикарных обутках, с множеством стальных застежек, одновременно
похожих на сапоги и на ботинки с голяшками, с присосками на подошвах,
Бикбулатов не только изумился, но и загоревал, понимая, что с этим воином он
нахлебается горя. Булдаков напропалую хвалился редкостными скороходами,
сооруженными, по его заверению, аж в Персии, но не объяснял, каким путем
диковинная эта обувь попала на советскую территорию и с кого он ее снял?
Сносились, однако, и те персидские, на вид несокрушимые обутки, Булдаков
ободрал сиденье в подбитом немецком танке, выменял или упер у кавалеристов
седло -- на подметки. Дождавшись передышки, отыскал в боевых порядках
сапожника, отдал ему все кожаное добро, и мастер, исполу, то есть за
половину товара, сработал ему такие сапоги, что в них кроме огромных, с
детства простуженных, костлявых ног Булдакова, измученных малой обувью,
входило по теплому носку с портянкой. Булдаков до того был доволен обувью,
что от счастья порой оборачивался, чтобы посмотреть на свой собственный
след.
Прибыв к реке, Булдаков смекнул, что едва ли сможет переплыть в своих
сапогах широкую воду, сдал их под расписку старшине Бикбулатову. Чтоб
расписка не потерялась, не размокла, спрятал ее сначала у телефонистов в
избе, под крестовиной, потом передумал: изба-то... скорее всего сгорит -- и
засунул расписку вместе с домашним адресом в патрончик, для которого и
пришивался карманчик под животом, на ошкуре брюк. Переправившись на
плацдарм, Булдаков шлепал по холодной земле босыми ногами и орал на ближнее,
доступное ему командование, стало быть, на сержанта Финифатьева, что, ежели
его не обуют, он уплывет опять обратно, -- воюйте сами!
