что их
ведут в сторону реки, значит, в тыл, засуетились.
Шапошников проводил их бегающим, пугливым взглядом. Не успел он
вернуться в блиндаж за автоматом, как услышал за первым же выступом оврага
длинную очередь из пэпэша, короткий, лающий вскрик, и понял: русские
связисты расстреляли своих собратьев по ремеслу.
"Их и в самом деле нельзя было оставлять", -- убеждал себя Шапошников,
оправдывая своих солдат, но смятение и неловкость все не покидали его.
Сказал связистам Окоркину и Чуфырину, что остаются они одни, -- помялся,
посмотрел в сторону реки и, не зная, что еще делать, заметил:
-- Молодцы, что вот захватили еще один трофейный аппарат телефонный,
вдруг наш разобьют... ночью, Бог даст... связь... -- и все смотрел поверх
голов солдат, боясь встретиться с их взглядами, и добавил еще, что хорошо,
мол, и оружие вот, и патроны, и гранаты захватили -- пригодятся.
-- Нате вот закурите и ребятам отнесете, -- сунул Окоркин лейтенанту
полученную немцем сегодня утром и уже початую пачку сигарет. -- Да не
переживайте вы, товарищ лейтенант. Такой уж получился расклад жизни. Тут ни
немец, ни русский не знает, где, как, когда...
-- Да-да... расклад и есть расклад. -- Хотел сказать о расстреле
братьев Снегиревых -- тоже расклад, но зачем? Место ли тут для таких, душу
его терзающих, неизбывных воспоминаний. Не расклад -- судьба это
называется... Сунув пачку сигарет в карман, Шапошников закинул автомат за
плечо и, подсеченно вихляясь на комках глины, ушел на шум боя.
Окоркин забрался на пустые нары -- отдыхать. Чуфырин же сложил гранаты
на земляной полок, поставил на предохранитель свой автомат, проверил
немецкое оружие и занялся связью -- дежурить им ночью с Окоркиным
попеременке, потому как всех связистов из штаба батальона уже выбило. Скоро,
однако, связистам пришлось покинуть уютный блиндаж и вместе с отхлынувшими с
высоты Сто ротами принять бой, не бросая при этом трофейный телефонный
аппарат и катушку с красным проводом.
Передовой батальон все-таки отсекли. Первым же нежданным ударом с
правого фланга, без артналета, без всякой огневой подготовки, опрокинули
немцы жидкий заслон русских, поперли со всех сторон, тесня с высоты Сто
обороняющихся в дыры и завалы оврагов. Беда плацдарма, уже всем известная,
та, что четкой передовой линии на нем нет: овраги, расщелины, земляные
унырки, такие заманчивые, уютные, вот они рядом: вдоль, поперек,
сикось-накось, беги, укрывайся в них от огня и пуль, припухай до ночи, там
видно будет, как дальше жить.
-- Да вы что? -- без крика, без топота, засекшимся голосом спрашивал
комбата и ротных командиров полковник Бескапустин. Полные щеки полковника,
обвядшие на плацдарме, усы, подпаленные трубкой, в которую он наталкивал
сухую траву, и она вспыхивала. -- Ну, художники! Ну, художники! Вы сдурели?
Вы понимаете, что Щуся подставили. Они ж его со всех сторон обложат. И что
он с ними сделает?
-- Да ничего пока страшного нет, -- возражали неслухи-командиры
командиру полка. -- Щусь сидит крепко, в хорошо укрепленном немцами месте,
боеприпасов ему подбросили, пополнения немножко дали. Займет круговую
оборону по оврагам, до ночи, глядишь, продержится. У нас ведь не лучше:
сзади -- вода, да впереди -- беда, боец от бойца -- голоса не слыхать,
фашисты беспрестанно разведку ведут, вместе с крысами шарятся, знают, какой
у нас заслон, вот и вдарили, где пожиже...
-- Мне наплевать на все ваши рассуждения! -- свирепствовал полковник
Бескапустин. -- Товарища своего подставлять я вам не позволю. Мне к полудню
чтобы положение было восстановлено! Собирайте людей отовсюду -- бродят тучей
по берегу. Заберите и тех, что в речке, у Боровикова. Я с артиллеристами
свяжусь, попрошу авиаторов помочь. Ну, художники! Н-ну, художники!
Майор Зарубин, попавши на левый берег, подбинтованный Фаей, потребовал
вести его в штаб своего полка. Там собралась вся челядь, ахать начала,
майора едва узнавали. Хлебая кашу, попивая чаек с сахаром, майор
распоряжался:
-- Товарищи! Проникнитесь! Положение на плацдарме не то что тяжелое
