харчей,
сам залег в глубоком, крепко крытом блиндаже, отбитом у немцев, понимая, что
блаженству скоро наступит конец. Утром уязвленные немцы полезут на гору --
так повелось уж в здешнем войске звать горбато всплывшую над местностью
высоту. Сначала он еще слышал, как Шапошников распоряжался на улице, потом
забылся, но еще какое-то время сквозь дрему улавливал, что происходит с
батальоном. Привычка. Полужизнь, полусон, полуеда, полулюбовь. Слышал Щусь
от трепачей-связистов, что на реке опрокинулась лодка с ранеными. Жалко,
если Нелька утонула. Девка она ничего, и характером, и телом боевая. Надо
было взять ее с собой в батальон. Скрылись бы в блиндаже этом, да уж
распередний же здесь край передний, народ все время в окопах и по оврагам
толкается, немцы колотят беспрерывно, вдруг подстрелят девку, а оно вон как
вышло...
-- Вам сказано -- часть патронов и гранат в запас оставить, а то
порасстреляете спросонья, потом что? -- Шапошников, доругавшись, возвратился
в блиндаж, влез на нары, толсто застеленные соломой, -- всего у немца всегда
в достатке, даже соломы.
Спасибо хитрому Скорику за Шапошникова -- не стравил парня. После
расстрела братьев Снегиревых не отослал в срок бумаги в округ, затем
началась суета с формированием маршевых рот. Под шумок и Скорик куда-то
слинял, бумаги или потерялись, или их вовсе не запрашивала военная
бюрократическая машина. Вечный наш бардак помог сохранить Шапошникову и
звание, и честь, да, пожалуй, и жизнь. Сам-то Шапошников решил, что это его
Щусь отхлопотал, верный друг и боевой товарищ. Ах, парень, парень! Да
положили они, судьи и радетели наши, на твоего Щуся и на тебя тоже все, что
могли положить. Повезло -- вот и вся арифметика. Братья Снегиревы на небе,
видать, сказали кому надо, мол, порядочный, добрый человек этот наш командир
роты Шапошников, хотя и среди зверья живет, вот и дошла их молитва до Бога
-- невинные ж ангелы-ребята, их слово чисто.
Утихает в траншее всякое шебутенье, лишь часовой кашляет, сморкается,
простуженно сморкается, продуктивно, соплей о каску врага шмякнет --
оконтузится враг. Телефонист Окоркин, сидящий у входа, дорвался до табачку,
беспрестанно смолил, сухари грыз, потом опять курил, после, как водится,
задремлет, распустит губы и тело, обвоняет весь блиндаж. Бывалые связисты --
те еще художники! Умеют всякое действие производить тихой сапой. Выгонять из
помещения начнешь -- нагло таращатся -- "да я, да чтобы..." -- и непременно
на писаря сопрут -- древняя, укоренелая неприязнь связистов к писарям,
трудяги-связисты считают, что у писаря работа конторская, легкая, повар
кормит писаря густо, по блату, девки ублажают. Связист же, как борзой пес,
всегда в бегах, из еды -- чего на дне останется, девки на него, на драного
да сраного, и не глядят, командиры норовят по башке трубкой долбануть,
поджопник дать -- для ускорения, -- осатанеешь поневоле. Поскольку с
товарищем командиром в конфликт не вступишь -- себе дороже, то писаря-заразу
и глуши -- он по зубам.
-- Да не сплю я, не сплю-у-у-у! -- тихо, чтоб не мешать товарищам
командирам отдыхать, отругивался телефонист Окоркин. -- Сам не усни.
Начинается треп насчет какой-то пары, которая почти всю ночь сидит на
камушке, и лопух-лейтенант никуда фельдшеричку не манит.
"Яшкин и Нелька", -- решают бойцы и командиры в блиндаже, значит, живая
девка -- и хорошо, что живая, народу она нужная, да, может, и им пригодится
еще. О какой-то любви к батальонному командиру говорить -- только время
тратить. На славном боевом пути этих любовей у Нельки -- что спичек в
коробке. Он к Валерии, к Мефодьевне, Галустевой привязался, присох и прочно,
видать, думает о ней, тоскует.
Конечно, с Валерией трудновато. С налету вроде бы тяп-ляп и в дамки. Но
вот из госпиталя приехал -- совсем другой настрой и стратегия другая: она
уже приняла директорство у Ивана Ивановича Тебенькова, совсем
расхворавшегося, остаревшего как-то разом. Родовое село Валерии называется
Вершками. Он с первого-то раза не потрудился ничего запомнить. Осипово
как-то само собой в голову вошло, да и ребята, нечаянную
