видимо,
думая о себе и своей дальнейшей участи.
Стояки, двери в блиндаж, стол, полка -- все пошло в печку -- скоро
уходить из этого рая. Но все же пригрело, распарило. Набившиеся по крышу
изнуренные люди, тесно прильнув друг к дружке, слепились, забывшись в
каменном сне. Лешку кто-то больно прижал за печкой к железному ящику, на
котором еще недавно сиживал и подшучивал над своим связистом обер-лейтенант
Болов, ныне маялся, сидя на нем, без сна, топил печку русский боец Булдаков,
подгребши ближе к печке тезку своего и давнего товарища по бердскому полку,
от которого валил пар, пахнущий мертвечиной, и пикало у него в носу или в
горле от простудного, непролазного дыхания.
"Эх, тезка, тезка, и в самом деле заболеть бы тебе -- я бы тебя и деда
в лодку к Нельке завалил -- ты ж сибиряк, в лодке умеешь, я б и тебя, и деда
спас... я бы и тебя, и деда... тебя и деда..."
Печка прогорела. Булдаков уснул. И все наутре уснули, только все шуршал
и шуршал дождь бережно, миротворно.
На рассвете Лешка сменил Шорохова у телефона. Вся одежонка на нем
высохла возле печки, но знобило его и воздух в нос шел, хотя и загустело, с
соплями, однако в дырки шел, не застревал. Севером рожденный и закаленный,
ободренный сном, проверив связь, Лешка отстранение думал о себе, плавно
переходя в мыслях к дому.
"У нас Обь уже стала небось. Октябрь в середине. Пора и здесь снегу
быть. Мы тут переколеем. А что Ашота закопали... Может, так оно и лучше.
Отмаялся. Надо будет матери Ашота письмо написать. Если отсюда вырвемся,
напишу большое письмо".
С левого берега вызвали "реку" -- позывная эта как-то сама собой
заменила прежнюю, и суждено ей было сохраниться до конца войны.
Сема Прахов, заступив на дежурство, делал проверку телефонных точек.
Лешка ответил: "Есть проверка", -- и отпустил клапан трубки, слушая то и
дело возникающие на совершенно перегруженной линии разговоры, которые,
впрочем, не мешали ему ни дремать, ни думать. Соломенчиха явилась и опять
насчет звезды с могилы партизана Корнея хлопочет. "Бабушка, меня дома нету.
Я на войне. Звезду сделать дяде Корнею я никак не могу. Вон ребят закопали
вовсе без звезды и креста, черенок ломаный от лопаты вбили и все. Оставь ты
меня, не мешай дежурить..." Соломенчиха не отступала. "Хох! -- сплюнула она
на пол, -- дежурит?! Спит возле военного телефона!.." -- и голосом Семы
Прахова заполошно позвала:
-- Река! Река! Река! Фу-фу-фу! -- дула Соломенчиха в трубку. -- Река!
Лешка сделал глубокий вдох, посмотрел на пол, где только что сидела
возле потухшей печки, ноги колесом, Соломенчиха, строго произнес:
-- Сема! Ночью надо вызывать по-старому, новой позывной не разбудишь.
-- Хорошо, хорошо! -- обрадованно вскричал Сема. Лешка даже представил,
как он обеими руками прихватил трубку, согласно кивал головой. -- А я уж
думал...
-- Боров на свинье думает, -- говаривал мой покойный отец.
В полуразобранном, но все еще погребом пахнущем блиндаже было знобко.
Всхрапывал уползший на нары к Финифатьеву Булдаков, рядом с ним украдчиво
постанывал Финифатьев, скулил беспокойно ординарец майора Утехин. Лешка
зевнул и порешил, что, если он, этот человек, и во сне будет бояться -- его
непременно убьют. Сменить Лешку на телефоне должен Шорохов -- так уж
повелось на плацдарме, что у двух телефонов дежурит один телефонист. Шорохов
забился в глубь нар, ближе к лазу, который вел наверх, где стояла немецкая
стереотруба. Совершенно произвольно, мимоходом, не задерживаясь вроде бы
вниманием ни на чем, этот человек оберегал себя, устраивал свою
безопасность, и спал он сном зверя, крепко вроде бы спал, но при этом
отчетливо слышал приблизившуюся явь. Жил ровно, без напряжения, ровно спал.
Но, на секунду воспрянув от сна, рычал: "А-а-а, в рот!.." -- и отпихивал от
себя Карнилаева, вычислителя. "Ат, фрай-ер, к бабе своей липнуть привык! --
рычал Шорохов, утягивал голову, руки в шинеленку, но ласковый, нежный
Карнилаев полз и полз к живому, теплому человеку, что-то мыча, чмокая
губами. -- Ты получишь в рыло! -- взлаял Шорохов. -- Нашел шмару, жмет,
лапает, того и гляди засадит!"
