"Дак че, речь говорить? Говори, если хочешь". Боровиков смутился,
отошел. Закапывали не торопясь, но справились с делом скоро -- песок,
смешанный с синей глиной, -- податливая работа. "Был бы Коля Рындин, хоть
молитву бы почитал, -- вздохнул Шестаков, -- а так че? Жил Васконян -- и
нету Васконяна. Это сколько же он учился, сколько знал, и все его знания, ум
его весь, доброта, честность поместились в ямке, которая скоро потеряется,
хотя и воткнули в нее ребята черенок обломанной лопаты..."
Вспомнилось Осипово, мать Васконяна, ее прощальный взгляд и слова о
том, чтоб они, его товарищи, поберегли бы сына. Да как убережешь-то здесь?
Вон капитан Щусь изо всех сил и возможностей берег и Колю Рындина, и
Васконяна, сейчас вот Гришу Хохлова пытается уберечь, за реку с собой не
взял -- рана у того не закрывается, свищ водой намочится -- изгниет человек
заживо. "Осиповны, Осиповны! Что стало с вами? Куда вас по свету развеяло?"
Сделалось холодно спине, дрожью пробирало все тело. Надо переодеться. Когда
он полумертвый выбрался на берег и проблевался -- месяц, неделю назад это
было? Нет, вчера, а кажется, век прошел. Но нутро, будто жестяное, все еще
дребезжит... Он переоделся в сухие штаны и гимнастерку, снятую с убитого и
кем-то ему закинутую в норку, скорей всего, опять же Финифатьевым. Хорошо,
что белье сухое сохранилось, а то пропадай. Лоскуток брезента да мешок
подстелил под себя, но все равно колотило, взбулындывало солдатика так, что
земля сверху сыпалась. Зато вошь умолкла и надо засыпать скорее, пока она не
сбилась в комок на теплом месте, не прильнула к телу. Вошь на плацдарме
малоподвижная, белая, капля крови, ею насосанная, просвечивалась в ней
насквозь. Та, чернозадая, верткая, про которую Шорохов говорил, что ежели на
нее юбку надеть, то и драть ее можно, куда-то исчезла. Наверно, эта
оккупантов, белым облаком опустившаяся на плацдарм, прогнала иль заела ту,
веселую, хрястко под ногтями щелкающую скотинку.
Голодная слабость, полусон или короткое забытье, затем снова в глазах,
будто спичечная головка, торчит осенняя звезда. Лешка лежал возле свежего
холма на спине, смотрел в небо, по-осеннему невыразительное, льдистое. Серую
его и холодную глухоту, далеко-далеко пересыпаясь, тревожили звезды или пули
с ночных самолетов, коротко черкнет по небу светящейся искрой и беззвучно
погаснет. Августовский звездопад давно прошел, зерна звезд, как и зерна
хлебные с пашен, ссыпаны в закрома небесные и в лари да сусеки деревянные, а
это в заполье, на краю неба какие-то обсевки иль такие же, что под Осиповом,
заброшенные колосья роняют тощее, редкое семя. Вспомнилось поверье, будто
каждая звезда отмечает отлетающую душу -- и он, в который уже раз, угрюмо
отметил, что человеческие поверья и приметы создавались в мире для мира, и
потому здесь, на войне, совсем они не совпадают и не годятся, ведь если б
каждая звезда отмечала души убиенных только за последний месяц, только на
ближнем озоре, то небо над головою опустошилось бы, и было бы это уже не
небо, на его месте темнела б мертвая, беспросветная немота.
С реки наплывал холод, низко опустилось небо, начинал высеиваться
пыльный дождик, едва слышно застрекотало по опавшей листве, зачиркало по
сухой траве, погасило искорки на небе. Предчувствие белого снега чудилось в
невесть когда и откуда пришедшем дожде. Лешка не мог согреться и в норке,
полез в блиндаж, забитый народом до потолка.
-- Кто там? -- спросил из темноты Булдаков. -- Ты, тезка? Разбей ящик,
который у наблюдателей, в печку надо подбросить.
-- Я, однако, заболел. Леха, -- принеся дровец и протискиваясь с ними к
печке, наступая на людей, произнес Лешка.
-- Кабы. -- отозвался Булдаков, принимая дрова и хозяйничая возле
печки.-- Тут не болеют, тезка, тут умирают... У меня вон ноги свело --
уснуть не могу.
-- Робяты! Откуль это покойником-то прет, аж до тошноты, -- втягивая
носом воздух, спросил из темноты Финифатьев.
-- Хоронили мы... в грязе они навалялись -- уже запахли.
-- А-а, ну Царствие имя Небесное, Царствие Небесное. Как собак, без
креста, без поминанья побросали в яму. -- Финифатьев всхлипнул,
