начал
рассказывать Понайотову, но скорее вспоминать для себя, как учились они с
Мыколой Славутичем в военном училище и как, на удивление всем, совершенно
разные -- даже лысины, и те были у них непохожие, -- подружились навсегда.
Только уж после боев под Москвой, когда Сыроватко лежал раненый в госпитале,
Славутича забрали в штаб дивизии. Сыроватко как в воду глядел, думая, что
без него друг его любезный обязательно натворит чего-нибудь.
-- Дуже был Мыкола до людей железный, до сэбэ стальной. А пид тым
железом така добра душа. Маты у його из дворянок происходила, больна,
капрызна. Нэ жэнывсь из-за нее... -- И другим, уже несколько взбодренным
тоном, усмешливо продолжал: -- В училище за мэнэ сочинение пысав и тактику
сдавав одному близорукому преподавателю. Мы ж обы лыси, тики вин лысив со
лба -- от ума, а я, как блядун, -- с потылицы. "Сашко! -- говорив он, -- цэ
остатный раз! Усе! Ты охвицером хочешь стать? О чине мечтаешь?" -- "Який
хохол, -- балакаю я ему, -- нэ мечтае о чине?" -- и потыхэхэньку,
полягэхэньку объеду его. Я ж с киевского Подолу, а хохол с того Подолу трех
евреев стоить!
По блиндажу покатился легкий, деликатный смешок.
-- Майор дэ вывчил нэмэцький? Хлопцы балакали, шо за нэмцами, як по
кныжке садыв.
-- В школе и в военном училище. -- Зевая, но стесняясь лечь, слушая
командира полка, ответил Понайотов.
-- Балакай! -- не поверил Сыроватко. -- Шо в нашей школе вывчишь? В
военном училище и зовсим наука проста: шагом арш, беги, коли, смирно, слухай
сюда.
-- Он рано женился, вот почему и было у него время заниматься языком.
-- А-а, тоди ясно. Бабы -- первый враг науке. То ж мэни Мыкола русскому
учил, учил, та и отчепывсь. "Сашко! -- казав вин,-- ты русский не выучив
тики за то, шо дуже до жинок ходыв".
Может быть, Сыроватко еще долго занимался бы воспоминаниями, но за
дверью блиндажа послышался шум, крики. Понайотов попросил узнать, в чем
дело, что там такое?
-- Пленные дерутся, -- доложил Лешка. -- Старший младшего душить
принялся.
-- Вот еще беда! -- с досадой произнес вычислитель Карнилаев. --
Пленных не знаем, куда девать? Зачем их брали?
-- Уничтожить их к чертовой матери! Расстрелять, как собак! -- зло, на
чистейшем русском языке выпалил Сыроватко. Понайотов поежился. Попав на
родимую землю, увидев, чего понатворили здесь оккупанты, украинцы, мирные
эти хохлы, начали сатанеть.
-- Нельзя нам, -- сказал Понайотов. -- Нельзя нам бесчинствовать так
же, как они бесчинствуют. Мы не убийцы. К тому же, видел я, один из пленных
совсем мальчишка. Дурачок. Грех убивать глупого...
"О то ж зануда ще одна, другий майор Зарубин, -- поморщился Сыроватко.
-- Как с ним и люди ладят?"
-- Ну и цацкайся с теми хрицами, колы захапыв. Мэни шо? -- и попросил
уточнить на карте несколько изменившуюся конфигурацию передовой линии.
Ушел Сыроватко наконец-то. Понайотов приказал пленных свести на берег,
раненым отправляться туда же -- может, до утра успеют переправить, здесь
утром начнется стрельба.
За Черевинкой постукивали оземь лопаты, тихо переговаривались бойцы,
копая могилу. Работники, изнуренные боями, решали: одну малую ямку копать
под Мансурова или уж разом братскую могилу затевать -- для всех убитых,
собранных по речке; посовещались маленько и порешили: пусть немцы роют ямы
под немцев, русские -- под русских.
Набрав команду из войска лейтенанта Боровикова, Шестаков повел ее к
желобу, на окраину деревни -- попытаться унести трупы товарищей. Лешке
удалось обнаружить во тьме ключ. Трупы никто не убрал, они глубже влипли в
грязь, начали врастать в землю. Выковыряли убитых из земли, продели обмотки
под мышки и, впрягшись, волокли их вниз по речке. Лешка волок Васконяна, тот
в пути все за что-то цеплялся, обувь с его ног снялась, шинель осталась в
грязи. К братской могиле Васконян и его товарищи прибыли почти нагишом. Да
не все ли им равно? Свалили убитых в яму, прикрыли головы полоской из
брезента, постояли, отдыхиваясь. "Ну-к, че? Давайте закапывать", --
предложил кто-то из бойцов. "Как? Так вот сразу?" -- встрепенулся лейтенант
Боровиков.
