любовь? У меня вон Анциферов гаубицу любит не меньше, чем
свою невесту. Что ты на это скажешь? Для военного человека, распоряжающегося
подчиненными, самому в подчинении пребывающему, готовому выполнять
порученное дело, значит, воевать, значит, убивать, понятие "любовь" в ее,
так сказать, распространенном историческом смысле не совсем логично. Когда
военные, бия себя в грудь, клянутся в любви к людям, я считаю слова их
привычной, но отнюдь не невинной ложью. Невинной лжи вообще не бывает. Ложь
всегда преднамеренна, за нею всегда что-то скрывается. Чаще всего это что-то
-- правда. "Нигде столь не врут, как на войне и на охоте", -- гласит русская
пословица, и никто-так не искажает понятия любви и правды, как военные. Я не
люблю, я жалею людей, -- страдают люди, им голодно, устали они -- мне их
жалко. И меня, я вижу, жалеют люди. Не любят, нет -- за что же любить-то им
человека, посылающего их на смерть? Может, сейчас на плацдарме, на краю
жизни, эта жалость нужнее и ценнее притворной любви. Ты вот, давний друг
мой, говорил, любишь меня, но ни разу не позвонил, не спросил, как я тут?
Знаешь, что я ранен, но внушаешь себе -- неопасно, раз не бегу в тыл. Нет в
тебе жалости, друг мой генерал, нет, а без нее, извини, не очень-то близко я
тебя чувствую, во всяком разе в сердце тебя нет. Спекуляцию же на любви к
родине оставь Мусенку -- слово Родина ему необходимо, как половая тряпка, --
грязь вытирать. Есть у меня дочь Ксюша. Я ее зову Мурашкой. И Наталья есть.
Пусть они к тебе ушли, все равно есть. Вот их я люблю. Вот они -- моя родина
и есть. Так как земля наша заселена людьми, нашими матерями, женами, всеми
теми, которых любим мы, стало быть, их прежде всего и защищаем. Они и есть
имя всеобщее -- народ, за ним уж что-то великое, на что и глядеть-то, как на
солнце, во все глаза невозможно. А ведь и она, и понятия о ней у всех свои
-- Родина! Перед переправой маял политбеседами бойцов хлопотливый комиссар и
нарвался на бойца, который его спросил: "А мне вот что защищать? -- глядит
поверх головы Мусенка в пространство костлявый парень с глубоко запавшими
глазами, собачьим прикусом рта. -- Железную койку в общежитии с угарной
печкой в клопяном бараке?" -- "Ну, а детство? Дом? Усадьба?" -- настаивал
Мусенок. "И в детстве -- Нарым далекий, каркасный спецпереселенческий барак
с нарами..." -- "Фамилия твоя какая?" -- вскипел Мусенок. Парень назвался
Подкобылкиным или Подковыриным. Мусенок понимал, что врет вояка, но сделал
вид, будто удовлетворился ответом. Это он, Подкобылкин или Подковырин,
никого и ничего не боясь, грохотал вчера на берегу: "Э-эх, мне бы пулемет
дэшэка, я бы им врезал!.." -- указывая на левый берег, где средь леса
светился экран и красивая артистка Смирнова напевала: "Звать любовь не надо,
явится нежданно...". На парня со всех сторон зашикали. -- "Боитесь? И здесь
боитесь, -- презрительно молвил он. -- Да разве страшнее того, что есть,
может еще что-то быть? Вас спереду и сзаду дерут, а вы подмахиваете... Еще и
деток ваших употребят..."
"Солдат тот, Подкобылкин или Подковырин, не знал, что рядом в земляной
берлоге лежу я, раненый майор Зарубин, и страшусь слов его..."
Пришел полковник Бескапустин, спугнул сон и бред, -- слышно, не один
пришел, значит, скоро прибудет и комполка Сыроватко. "Буду лежать, не выйду
наружу, пока не вытащат",-- позволил себе слабодушие майор Зарубин.
-- О то ж! О то ж! Сэрцэ мое чуло! -- стоя на коленях перед отогнутым
одеялом, схватившись за голову, качался полковник Сыроватко, которому уже
успели рассказать, как и что получилось. -- Та на який хер ему пей блындаж?!
Ой, Мыкола, Мыкола! Шо ты наробыв?.. -- Зарубин не знал, что еще сказать
командиру полка, чем его утешить. -- Я до тэбэ приду, я до тэбэ приду...
Подвалившие на оперативку чины, сидя у ручья, хмуро косились на
причитающего комполка, но он никакого на них внимания не обращал. Среди
незнакомых чинов оказался представитель танковой дивизии -- складно
замысливалась операция: передовые части прошибут переправу, партизаны и
десант помогут раздвинуть плацдарм, и, как будет пройдена прибрежная
неудобь, можно наводить переправу,
