привычно распоряжающегося чужой жизнью.
-- Вот и хорошо! Вот и правильно! Так и должны поступать советские
бойцы! А вы -- пререкаться...
-- Да не пререкался я.
-- По-вашему выходит, дивизионный комиссар говорит неправду? Так
выходит? -- построжел Мусенок. -- Одинец! Не слишком ли разговорчивы у тебя
бойцы?
Но выполняя задание Зарубина, начальник штаба полка Понайотов, на дух
не принимающий важного политрука, оборвал его -- по линии идет непрерывная
боевая работа.
-- Извините! -- вежливо заключил Понайотов.
-- Пожалуйста, пожалуйста! Я уже кончил, -- бодренько, как ни в чем не
бывало, откликнулся Мусенок и передал трубку дежурному телефонисту,
укладываясь досыпать в своем, должно быть, сухоньком, с печуркой, блиндаже.
Залезая под чистую шинельку, может, и под одеяльце. На столике у него, среди
недочитанных газет, недопитый стакан с чаем, табачок "золотое руно" запахи
извергает, может, и машинистка Изольда Казимировна Холедысская под боком.
Уют, одним словом, соответствующий должности.
У печурочки клюет носом шофер, этакий толстобокий, опрятный дядька по
фамилии Брыкин, люто ненавидящий своего начальника и презирающий машинистку
Изольду Казимировну, которая печатает-то вовсе не машинкой. Кровей в этой
труженице фронта намешано много, и она, не глядя на чин, кусает, можно
сказать, загрызает начальника своего, жарко повторяя: "Зацалуе пши спотканю!
Зацалуе пши спотканю".
"Ну, ничего-то человек не понимает. Никакой войны для него нет", --
горестно возмущался начальник штаба Понайотов, угрюмо спрашивая у Шестакова
-- доплывет ли?
-- Туда-то, к вам-то я доплыву, с радостью. А вот обратно?.. С грузом?
Как только приедут связисты из большого хозяйства, пусть наши всю связь у
них проверят. Провод должен быть трофейный, иначе тянуть коня за хвост
незачем.
-- Да вон слышно, Одинец орет на всю родную Украину, значит, действует.
Как там Зарубин?
-- Товарищ майор-то? Зарылся в землю.
-- Не сможешь ли ты его...
-- Попытаюсь... Но лодка-то, лодка...
-- Дай сюда трубку! -- вдруг выкинул руку из ямы майор. -- Ты вот что,
Понайотов, если хочешь мне и всем нам помочь, позаботься о снарядах. А
филантропией не занимайся. Я могу уйти отсюда только после того, как ты или
кто из комбатов... И все! И нечего! Мы и без того все тут жалости
достойны... Божьей. -- И, гася в себе вспышку раздражительности, мягче
добавил: -- С Шестаковым отправь записку... Все, чего нельзя сказать по
проводам...
-- Ясно. -- Понайотов посчитал, что так вот, сухо, никчемно разговор
заканчивать неловко и ляпнул: -- Отдыхайте.
Вычерпывая воду из челна, поднятого на берег, кося глазом на нишу, на
дрожащего в ней майора Зарубина, обметанного седеющей щетиной, Лешка
подумал, что не доводилось ему видеть майора небритым. И не знал Лешка, что
голова у него уже наполовину седая, здесь, на плацдарме, он и начал седеть.
-- И правда, плыли бы вы со мной, товарищ майор. Чего уж там... --
отвернувшись, сглаживая вину и опустив глаза, произнес Лешка. -- Может, Бог
нам поможет. Коля Рындин говорил -- Он завсегда болезных жалеет...
-- Делайте, что пообещались делать. Выполняйте задание! -- вдруг
сорвался на крик Зарубин и, услышав себя, упятился в свою обжитую берлогу, и
уже в нос, для себя, выстанывая, -- а я буду делать, что мне положено...
Дьячки кругом, понимаете!..
На другой стороне реки Понайотов, ляпнувший обидное слово, можно
сказать, издевательское для гибнущих людей, стоял, нависнув над
телефонистом, стиснув трубку в кулаке. До него донесся уютный посвист,
сопровождаемый глубоким, умиротворенным сопением, -- телефонист, возле
которого работал, говорил какие-то слова непосредственный его командир,
спал. В открытую спал. Понайотов изо всей-то силушки завез телефонисту
трубкой по башке.
-- Река слушает! -- подпрыгнув, заорал с перепугу связист.
-- На плацдарм бы тебя! Выспался бы!
Осторожно скребя по дну лодки плоской банкой из-под американской
колбасы, излаженной вроде совка, Лешка вычерпал воду, мокрые доски на
средних поперечинах, по-моряцки
