перебив штрафную роту, немцы никаких активных действий на
плацдарме не вели, все чего-то гоношились в тылу, устанавливали зенитки,
ездили на машинах туда-сюда, копали, рыли, постреливали. "Рама" безвылазно
шарилась по небу, бомбардировщики регулярно налетали. Одним словом, немцы
давали понять, что они здесь, они не забыли о плацдарме и, когда управятся с
посторонними делами, дадут жару русским, в первую очередь, передовому,
дерзкому отряду, под шумок забравшемуся в их, как всегда надежно устроенный
и четко действующий тыл.
Часа два длился бой вдали, и, когда он начал убывать, дробиться на
отдельные узлы и кострища, вверху, в ночном небе, многомоторно загудели
самолеты. Сталинские соколы, не ожидавшие плотного зенитного огня противника
и ветра, вверху довольно сильного, выбросили, в буквальном смысле этого
слова, десант -- целую бригаду, в тысячу восемьсот душ, до войны еще
сформированную, бережно хранимую для особой операции, и вот в эту первую и
последнюю, как скоро выяснится, операцию, наконец-то угодившую.
Сталинские соколы, большей частью соколихи, выбросили десант с большей,
против заданной, высоты -- припекало. Десантников разнесло кого куда, но
большей частью на реку, в воду. Немцы аккуратно подчищали небо и реку,
расстреливая парашюты и парашютистов; до оврагов, до берега, где сидели и
смотрели на все это безобразие бойцы, доносило изгальный хохот фашистов:
"Давай! Давай, еван, гости, гости!" И какой-то фриц, знающий по-русски,
добавил: -- "Теще на блины!"
После выяснилось, лишь одна группа десантников сбилась где-то, человек
с полтораста, и оказала сопротивление, остальные разбрелись по Заречью, с
криками о помощи перетонули в реке. В эту ночь и во все последующие
десантники по двое, по трое переходили линию фронта, попадали в лапы к
немцам либо под огонь перепутанных, беды из ночи ждущих постовых и боевых
охранений русских. Большая же часть десантной бригады осела по окрестным
лесам и селам, где их и повыловили полицаи, лишь отдельные десантники,
надежно попрятавшись в домах селян и на лесных хуторах, дождались зимнего
наступления Красной Армии, явились в воинские части и были немедленно
арестованы, судимы за дезертирство, отправлены в штрафные роты -- кто-то ж
должен быть виноват в срыве тонко продуманной операции и понести за это
заслуженное наказание.
"Ну вот, -- тяжело вздохнул капитан Щусь, -- все и прояснилось. Теперь
немцы возьмутся за нас. Не позволят они, чтоб мы тут торчали, как больной
зуб в грязной пасти". Он направился в роту Яшкина, в траншее его перехватил
запыхавшийся боец.
-- Товарищ капитан, Рындин ранен.
-- Где? Когда?
-- Под шумок, покуль немец занят, решили мы к ручью по воду сходить,
он, сука, там мин понаставил.
Коля Рындин был уже перевязан, лежал, укрытый немецкой плащ-палаткой.
Его било крупной дрожью, палатка шебуршала или разошедшийся дождь шебуршал
по ней.
-- Видишь вот, товарищ капитан, Алексей Донатович, не уберегся, --
виновато сказал Коля Рындин и, захмурившись, выдавил слезу из-под век.
Ротный санинструктор, сделавший раненому укол от столбняка, наложивший
жгут выше колена и примотавший к сырым палкам разбитую ногу бойца, доложил
шепотом капитану Щусю, что ноге конец. Однако это не вся беда, ранение
рваное, кость "белеется", пока волокли агромадного человека от речки, шибко
засорили рану, и если его не эвакуировать, скоро начнется гангрена.
Щусь в темноте под палаткой нашарил руку раненого:
-- Держись, Николай Евдокимович. Попробуем тебя эвакуировать.
Коля Рындин сжал руку капитана, подержал ее на груди и выпустил, молвив
чуть слышно на прощанье:
-- Храни тебя Бог, ты завсегда был ко мне добрый.
Со своего батальонного телефона комбат вызвал "берег", сказал деляге
Шорохову, чтоб он нашел Шестакова.
Деляга, угревшийся у телефона, заворчал:
-- Да где я его найду?
-- Я кому сказал?
Матерно ругаясь, Шорохов удалился. Щусь ждал, зажав трубку в горсти,
вслушиваясь и вглядываясь в ночь. Ненастная и неспокойная она была, то
далеко, то близко поднималась стрельба. Немцы, не переставая, метали ракеты,
