иль растворился в толпе, иль
отодвинулся в тень, чтобы возникнуть оттудова, если потребуется хоронить
достойную гроба военную персону. Катился слух по окопам: явились свету
спецы, способные из травы полыни натолочь перец, из кожи вшей выделывать и
шить гондон, из каменьев выжать не только самогонку, но и пользительные
лекарственные снадобья, из макаронин артиллерийского пороха извлечь чистый
спирт, а сами макароны, очищенные от химии, жарить по-флотски, так чего уж
толковать о солдатском супе из топора, о солдатской ворожбе, способной
застопорить месячные у подвернувшейся женщины и взнять для боевого действия
орудью казалось бы на века охладевшего воина, даже о брюхатеющих через
письма бабах поговаривали меж собой солдаты.
На передовой и вблизи ее шили, тачали, варили, стирали, плясали, пели,
стишки сочиняли и декламировали люди, приспособившие войну для
жизнесохранения. Само собой, никто их при копании земли и в бою не заменял,
работа их использовалась неспособным к рукомеслу черным людом, фронтовым
пролетариатом, которому, чем дальше продвигалось на запад советское войско,
тем больше надо было надсаживаться -- в мире вообще, на войне в частности,
назначенную человеко-единице работу должно выполнять кому-то, иначе все
остановится и разрушится, поскольку и жизнь, и война тоже -- держатся
трудом, чаще и больше всего земляным. Искажаясь, жизнь прежде всего исказила
сознание человека, и внутреннее его убожество не могло не коснуться и
внешнего облика Божьего создания. Остались при своем звери, птицы, рыбы,
насекомые, они все почти в том одеянии, в которое их Создатель снарядил в
жизнь. Но что стало с человеком! Каких только не изобрел он одежд, чтобы
прикрыть свое убожество, грешное, похотливое тело и предметы размножения.
И более всего изощрений было в той части человеческого существа, где
царило и царить не перестало насилие, угнетение, бесправие, рабство, -- в
военной среде. Во что только не рядилось чванливое воинство, какие
причудливые покрывала оно на себя и на солдата -- вчерашнего
крестьянина-лапотника не пялило, чтоб только выщелк был, чтоб только убийца,
мясник, братоистребитель выглядел красиво или, как современники-словотворцы
глаголят, -- достойно, а спесивые вельможи -- респектабельно. Да-да, слова
"достойно", "достоинство", "честь" -- самые распространенные, самые
эксплуатируемые среди военных, допрежь всего самых оголтелых -- советских и
немецких -- тут военные молодцы ничего уже, никаких слов, никакого
фанфаронства не стеснялись, потому как никто не перечил. Оскудение ума и
быта не могло не привести и привело, наконец, к упрощению человеческой
морали, бытования ее. И вот уж новая модель человеческих отношений: один
человек с ружьем охраняет другого: тот, что с ружьем, идет за тем, что с
плугом, -- проще некуда -- раб и господин, давно опробовано, в веках
испытано, и как тут ни крути, как ни изощряйся, какие самые передовые,
научные обоснования ни подводи под эти справедливые отношения или, как боец
Булдаков выражается, -- как ни подтягивай муде к бороде -- все то же
словоблудство, все та же непобедимая мораль: "голый голого дерет и кричит:
рубашку не порви!"
Упрощая жизнь, неизбежно упрощаясь в ней, человек не мог не упроститься
и во всем остальном: одеяния его в массе своей уже близки к пещерным
удобствам. И вот здесь-то, на очередном витке жизни, раб и господин почти
сравнялись, чтоб равноправие все же не низвело господина до раба,
заключенного до охранника, солдата до командира -- придуманы меты или, как
их важно и умело поименовали в армии, -- знаки различия. Скотину и ту метят
горячим тавром, но как же человеку без знаков различия?
И чтобы этакого вот равноправия достичь, надо было из века в век лупить
друг друга, шагать в кандалах, быть прикованным к веслу на галере, лезть в
петлю, жить в казематах, сгорать от чахотки в рудниках, корчиться на
кострах, ютиться на колу, сходить с ума в каменных одиночках? Конечно,
странно было бы видеть на этой войне, на этом вот клочке земли людей в
позументах, эполетах,
