вперед, на жерла
пулеметных огней, на харкающие минометы, вперед, в геенну огненную, в ад --
нету им места на самой-то земле -- обвальный, гибельный их путь только туда,
вон, к рыжеющим бровкам свежевырытых окопов.
Человек придумал тыщи способов забываться и забывать о смерти, но,
хитря, обманывая ближнего своего, обирая его, мучая, сам он, сам,
несчастный, приближал вот эти минуты, подготавливал это место встречи со
смертью, тихо надеясь, что она о нем, может, запамятует, не заметит, минет
его, ведь он такой маленький и грехи его тоже маленькие, и если он получит
жизнь во искупление грехов этих, он зауважает законы людские, людское
братство. Но отсюда, с этого вот гибельного места, из-под огня и пуль до
братства слишком далеко, не достать, милости не домолиться, потому как и
молиться некому, да и не умеют. Вперед, вперед к облачно плавающим, рыже
светящимся земляным валам -- там незатухающими свечами, пляшущим и плюющим в
лицо пламенем -- означен путь в преисподнюю, а раз так, значит, в бога, в
мать, во всех святителей-крестителей, а-а-а-а-о-о-о-о -- и-ии-и-и-и-и-и-
ы-ы-ы-ы-аа-а-а -- ду-ду-ду-ду... и еще, и еще что-то, мокрой, грязной дырой
рта изрыгаемое, никакому зверю неведомое, лишь бы выхаркнуть горькую, кислую
золу, оставшуюся от себя, сгоревшего в прах, даже страх и тот сгорел или
провалился, осел внутри, в кишки, в сердце, исходящее последним дыхом. Оно,
сердце, ставшее в теле человека всем, все в нем объявшее, еще двигалось и
двигало, несло его куда-то. Все сокрушающее зло, безумие и страх, глушимые
ревом и матом, складно- грязным, проклятым матом, заменившим слова, разум,
память, гонят человека неведомо куда, и только сердце, маленькое и ни в чем
не виноватое, честно работающее человеческое сердце, еще слышит, еще внимает
жизни, оно еще способно болеть и страдать, еще не разорвалось, не лопнуло,
оно пока вмещает в себя весь мир, все бури его и потрясения -- какой дивный,
какой могучий, какой необходимый инструмент вложил Господь в человека!
За невысоким бруствером окопа, в аккуратно лопатой выбранной нише --
по-солдатски -- в кроличьей норе, уложив уютно ствол пулемета на низкие
сошки, прижав к плечу деревянную рогульку, к которой, чтобы не отбивало
плечо, набита суконка и намотан почерневший бинт, упористо расставив ноги,
расчетливо, без суеты вел огонь замещающий командира взвода унтер-офицер
Ганс Гольбах. Помогал ему в этой работе, привычной и горячей, второй номер,
Макс Куземпель. Это был не первый пулемет на их боевом пути, и каждый из
них, разбитый ли, брошенный ли при отступлении, имел окопное имя: шарманка,
камнетес, косилка, цепная собака, машинистка, и так имен до десяти, даже
"тетка-заика" звался один пулемет. Но с некоторых пор Ганс Гольбах и Макс
Куземпель возлюбили грубые русские слова, и на это у них были свои
основания, потому и звали они свой нынешний пулемет -- дроворубом.
Ганс Гольбах -- остзеец, Макс Куземпель -- баварец, по роду-племени оба
немцы. На этом кончается их родство и сходство. Гольбах происходит из
рабочего класса, с пятнадцати лет ворочал он тяжести в огромном ростокском
порту, с пятнадцати же лет начал попивать, баловаться с портовыми шлюхами.
Побегал он и в табуне коминтерновцев под пролетарским красным знаменем, даже
одну или две витрины разбил кирпичами "на горе", в буржуазных кварталах,
очки и шляпу с какого-то прыщавого студента сорвал и растоптал справедливым
башмаком борца за равноправие и свободу. Огромный ростокский порт -- это
мрачный и разгульный город в городе, он действительно располагался под
горой, на берегу залива. Оттуда "на гору" унес Гольбах два ножевых шрама, но
"на горе", уж прибранный, дисциплинированный, ладно и складно одетый, делал
"марширен" в слаженной колонне таких же строгих, мордатых остзейцев под
звуки духового оркестра по гулким мостовым города. Млея сердцем, горя
взором, толпа приветствовала своих героев-молодцов победными криками, юные
фрау бросали полевые цветы под громыхающие башмаки.
Сооруженный по нехитрым чертежам рабочих кварталов, Ганс Гольбах
уверенно носил крупную голову на широких плечах, был уже немного
