растоптанного, не боюсь я тебя, как видишь. Ты и сам всего
боишься. Бояться надо не тебя, а тех, кто таких, как ты, породил.
-- Пошел вон, щенок! Учить он меня будет...
-- Вас не учить, вас переучивать...
-- Пошел вон! Дежурный!
Заведшийся, знающий наверняка: больше он рта нигде не посмеет открыть,
охолонет, успокоится, покорится, Феликс на ходу уже продолжал дерзить:
-- Впрочем, олухов и паразитов учить -- Божье время зря терять. Их
только прожаркой, как вшей...
-- Ты чего язык распускаешь? Где ты язык распускаешь, говно!
-- Сам говно! -- сверкнул глазами напослед обернувшийся Боярчик, -- еще
от рождения и... -- дежурный волок из землянки особняка упиравшегося, в
истерику впавшего солдатика. -- И бригада ваша говенная, трусливая,
подлая!..
Начальник особого отдела настоял, чтоб в назидание всему войску
разгильдяя судили в его же подразделении. Трибунал явился полевой,
подвижный, негромоздкий. Побаиваясь близко бухающей передовой, дело свое
трибунал произвел быстро и умело. Подсудимый был вял, подавлен, на вопросы
отвечал не юля, не запираясь, сожалел только, что командир батареи ни до
суда, ни после суда на глаза не появился -- он бы ему сказал, что ось-то у
орудия ржавая, давно провоевали колесо-то, но умелый, аккуратный командир в
четвертой батарее от суда уклонился. А вот Азат Ералиев сочувствовал
Боярчику, жалел его, попросил, чтобы обедом осужденного накормили, чтобы
пайка полностью в желудок бойца попала, Боярчик сказал командиру орудия про
ржавую ось. "Ишь ты, какой наблюдательный! Токо раньше надо было о своих
наблюдениях доложить, тогда я бы на твоем месте был, а теперь ешь суп и не
мяукай..."
Феликс не мог ни жевать, ни хлебать. Азат Ералиев налил ему чуть не
полную кружку водки -- пробить дыру в середке, -- сказал. Подсудимый выпил и
малое время спустя свалился на землю. Когда проснулся -- третьего орудия в
лесном закутке уже не было.
Неловкость батарейцам была в том, что после суда осужденного забыли на
батарее, бросили, и он болтался без дела.
"Да вы скажите, куда его доставить?.. Мы сами..." -- услышал Феликс из
землянки командира батареи.
Наконец-то, в сопровождении двух бойцов, вооруженных автоматами,
Феликса Боярчика отвезли в тыл, на окраину деревни, в то место, куда
сгонялась, свозилась, доставлялась преступная публика. Вот тогда-то,
прощаясь с ним за руку, сочувственно сказал один конвоир с четвертой
батареи:
-- Эх, парень, парень, не повезло тебе, попал ты под колесо!..
А особняк бригады, озабоченный, запаленный, столкнулся с Боярчиком и
отворотился, ускорил шаг.
-- Я сниться тебе буду, тварь! -- неслось ему вослед, Наука клубного
работяги Зеленцова, слова его не пропали втуне.
Еще один день, смертельный, длинный день на плацдарме подходил к концу,
заканчивался в тяжелой тревоге и неведении: будут завтра живые люди,
населявшие клочок земли, волей провидения выбранный ими для избиения друг
друга, или не будут. Сотрясенный, выжженный, искореженный, побитый,
настороженно погружался плацдарм в ночь.
Совершив преступление против разума, добра и братства, изможденные,
сами себя доведшие до исступления и смертельной усталости люди спали,
прижавшись грудью к земной тверди, набираясь новых сил у этой, ими многажды
оскорбленной и поруганной планеты, чтобы завтpa снова заняться избиением
друг друга, нести напророченное человеку, всю его историю, из рода в род, из
поколения в поколение, изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие
переходящее проклятие.
Что тут могла значить горькая доля одного маленького человека? Но,
может, с нее, с той, незащищенной, братьями преданной жизни, все и
начинается? Или начиналось? Может, более сильный брат вырвал возле пещерного
огня кусок мяса у брата более слабого -- и никто того не защитил?
-- Значит, так ты и влепил этой шкуре? -- выслушав историю Боярчика,
спросил Булдаков. -- Да-а-аааа, ситуация!.. Однако, пока жив -- живи.
-- Мы их достанем, мы еще потолкуем с ними! -- шевельнулся в темноте
Шорохов.
Ночь была осенняя, студеная, с
