Булдаков, на всякий случай, не
распространялся -- украдут, на такую вещь кто угодно обзарится.
Снаряды непрерывно шелестели над головой, падали в дымом наполнившийся
распадок Черевинки. Пулеметы не работали, и, праздно положив кормовое весло
на колени, Нелька какое-то время не гребла, сплывая по течению.
-- Ладно, земеля, -- отчетливо молвила она. -- Добуду я тебе прохаря по
лапе.
-- И выпить, и пожрать!
-- Поплыла я, поплыла, а то еще чего-нибудь попросишь! -- засмеялась
Нелька, разворачивая лодку носом на течение.
Среди возвращенных с левого берега бойцов, вялых, молчаливых,
подавленных, один оказался из отделения связи щусевского батальона. Звали
его Пашей. Родион ему обрадовался и сказал, что это напарник его, старший
телефонист, и пущай им разрешат сходить к острову, похоронить как следует
Ерофея.
Но налетели самолеты, пошли на круг, через реку, выставив лапищи, так
вот вроде и готовые тебя сцапать за шкирку, поднять кверху, тряхнуть и
бросить. Небо, едва просвеченное солнцем, продирающимся сквозь полог копоти
и пыли, наполнилось гулом моторов, трещаньем пулеметов и аханьем зениток.
Бомбежка была пробная, скоротечная и малоубойная. Ни одного самолета зенитки
не сбили, и народ ругался повсюду: столько боеприпасов без толку сожгли! На
берег бомб упало совсем мало, но в реку и в глубь берега валилось бомб
изрядно. Несколько штук угодило гостинцем к немцам -- фрицы обиженно
защелкали красными ракетами, обозначая свое местонахождение.
Майор Зарубин подумал: со временем немцы сообразят бомбить плацдарм,
заходя не с реки, а пикируя вдоль берега, вот тогда начнется страшное дело
-- обваливающимся яром будет давить людей, будто мышат в норках.
Трупы на берегу, которые зарыло, которые грязью и водой заплескало,
иные воздушной волной откатило в реку, одежонку, какая была, поснимали с
мертвых живые. Мертвые, кто в кальсонах, кто в драной рубахе, кто и нагишом
валялись по земле, полоскались в воде. С лица Ерофея снесло платочек, в
глазницы и в приоткрытый рот насыпалось ему земного праху. Раздеть его
донага не успели или не захотели -- грязен больно, ботинки, однако, сняли.
Что ж делать-то? Полно народу на плацдарме разутого, раздетого, надо как-то
прибирать себя, утепляться. По фронту ходила, точнее кралась тайно, жуткая
песня:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки,
Нам еще наступать предстоит...
Щель выкопали неглубокую, но зато нарвали травы и устелили ее дно.
Родион в комках глины нашел лоскуток, которым пользовался как носовым
платком, снова закрыл им лицо товарища, с которым они за ночь пережили
несколько смертей. И вот: один живет дальше, или существует, другой
успокоился. И, пожалуй, ладно сделал. Не больно ему теперь, не страшно, ни
перед кем не виноват.
Родион и Ерофей сошлись, как и большинство солдат сходилось, -- в паре
на котелок. Еще в призывной команде сошлись и определены были в учебной роте
во взвод связи. Так назначено было старшими, сами-то они ничего не выбирали,
ничем и никем не распоряжались. Подходил командир, тыкал пальцем в грудь; ты
-- туда, ты -- сюда -- вся недолга. Ерофей был из смоленских, почти уж
белорусских мест, мешался у него говор. Его беззлобно передразнивали:
"Бульба дробна, а дурак большой". Родион из вятских, мастеровых, и его тоже
передразнивали: "Ложку-те, едрена-те, взял ли драчону-те хлебать?!" Родион
двадцать пятого года рождения, призывался к сроку. Ерофей был гораздо
старше, но по животу его браковали -- кровью марается. Потратив кадровую
армию, перевели правители по России всякий народ, и вот пришла нужда
гнилобрюхих, хромых, косых и даже припадочных загребать в боевые ряды.
Ерофей на судьбу не роптал, подержится за живот, поохает маленько и дальше
служит -- голова у него сметливая, память хорошая, руки на любое дело
годные. Родион, безоговорочно приняв старшинство напарника, во всем ему
подчинялся,
