и не донес, опять вспомнил, что партия не велит ему креститься ни при каких
обстоятельствах.
-- И экое вот люди с людями утворяют? -- угрюмо молвил пожилой солдат
Ероха. Он не успел кончить фразу: и баркас, и бригаду солдат-бурлаков
накрыло минами из закрепившегося ночью за бугром высоты Сто пламя
изрыгнувшего шестистволь- ного миномета. Бурлаки-солдаты попадали в грязь,
под борт баркаса, дождались, пока перестанет шлепаться сверху поднятая в
воздух жижа и почти по воздуху понесли полуразбитую посудину, из которой в
пробоины лилась мутная вода. В грязи осталось трое только что убитых солдат.
Один солдат, катаясь в грязи, пытался звать: "Братцы! Братцы..."
Задернули баркас под яр, передохнули. Допотопной, ослизлой тварью из
протоки на берег лез раненый. На камнях сморился. Подтащили его в затень,
засунули в пустую земляную ячейку -- может, какие санитары подберут. Да
что-то не видно санитаров на плацдарме и не слышно никакой медицины. Ни
политруков, ни агитаторов, никакой шелупени не видно и не слышно. Бойцы
взняли на горбы по ящику с патронами и гранатами, мокрый мешок с хлебом,
оставив постового возле баркаса, поволоклись к месторасположению штаба
полка. Комполка Авдей Кондратьевич Бескапустин недавно прикорнул, но его
разбудили. Узнав о баркасе, обрадовался.
-- Скорее, скорее перетаскивать груз, иначе разнюхают, навалятся и все
добро растащат. Всякие тут художники отираются. Часть боеприпасов и немного
хлеба напрямки к Зарубину.
-- А где напарник раненого Ерохи? Родионом, кажись, зовут?
Родька, с разбитым, черно провалившимся ртом, со слипшимися от крови
губами, немо откликнулся. Ему обсказали о друге его, Ерохе, и он увязался с
командой носить боеприпасы. Вынул Ерофея из норы. Солдат уже начал остывать.
Родион обмыл и вытер тряпицей лицо погибшего напарника, руками прикопал его
в раскрошенных взрывами комках глины. Почуяв на берегу возню и шлепанье,
немцы все плотнее и плотнее к навесу яра пускали мины и, не переставая,
лупили в протоку, в мертвый остров. Одной, совсем уж шалой миной взрыхлило и
откинуло сухую глину на прикопанном солдате, обнажило грязное, мокрое
туловище Ерохи. Родька покачал головой, взвалил на горб угластый ящик с
патронами и двинулся следом за удаляющейся командой.
По берегу, где кучно, где вразброс, валялись сотни трупов, иные
разорваны в клочья, иные вроде бы прикорнули меж камешков, в щетине осоки.
Что тут мог значить один упокоенный солдатик? Он-то уже не знает --
похоронен, прибран ли -- ничего не чувствует, не ведает, не боится.
x x x
На восходе солнца из тумана выплыла тихая лодка. В ней были две девки:
одна на корме с веслом, другая на лопашнах. Лодка пристала в устье речки
Черевинки, девки представились; Неля и Фая, приплыли за ранеными. Могут
взять пятерых. Велено в первую очередь погрузить майора Зарубина. Приказ
самого генерала Лахонина.
-- Где он есть, этот Зарубин?
Фая и Неля очень боялись, что из медпункта, развернутого на
противоположном берегу, славяне все разворуют, да приказ есть приказ --
велено раненого взять, значит, надо брать.
-- Здесь я, здесь, -- отозвался майор из ниши. -- Грузите раненых,
девушки, самых тяжелых берите. А я еще ничего, да и замениться некем. Я
подожду.
-- Ну, как знаете, -- сказала Нелька, сидя на корточках под яром,
покуривая толсто скрученную цигарку.
У лодки распоряжалась Фая -- прибранная, черноглазая девушка в побитых,
но все равно красиво облегающих икры сапожках. Возле нее уже хлопотал,
помогал не помогал, но балаболил: "У бар бороды не бывает", -- Леха
Булдаков, однако скоро убедился, что не будет ему здесь успеху, подсел к
Нельке:
-- Дала бы ты мне закурить, подруга, а то так жрать хочется, аж
ночевать негде... -- Нелька, наблюдая одним глазом за тем, что делается
возле лодки, другим прошлась по Лехе -- наглая, широкоротая рожа, нос
картофелиной рос да ножкой гриба подосиновика оборотился, еще и молотили на
этой роже чего-то, скорее всего бобы. Но что-то есть в этом ухаре и
привлекательное, располагающее, да разбираться
